Когда моей собаки не стало, я засел у себя комнате, вообще никуда не выходил и все время читал. Тогда я почувствовал, что мир в книгах — гораздо более живой, похожий на подлинную жизнь, чем настоящий мир вокруг меня. Передо мной представали такие картины, которых я в жизни не видел. Книги и музыка стали моими главными друзьями. В школе у меня было несколько приятелей, но такого, кому было бы можно раскрыть душу, я не встретил. А с теми друзьями — что? С ними я виделся каждый день в школе, болтал ни о чем, в футбол играл. Когда же мне было трудно, я ни к кому ни за какими советами не обращался. Сам думал, сам решение принимал, сам действовал. Какой-то особой печали от этого я не чувствовал. Мне казалось, что так и должно быть. Ведь в конце концов человеку ничего не остается — только справляться с этой жизнью в одиночку.

Однако в институте я повстречал того самого друга и начал думать несколько иначе. Я понял, что долгая привычка обдумывать все одному не дает ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному — страшно грустно.

Что такое одиночество? Оно похоже на чувство, которое накрывает тебя, когда в дождливый вечер стоишь возле устья большой реки и долго-долго смотришь, как огромные потоки воды вливаются в море. Ты когда-нибудь стоял так — вечером под дождем возле устья большой реки, наблюдая, как ее потоки вливаются в море? Бывало с тобой такое?

Морковка не ответил.

— А со мной было, — произнес я.

Морковка смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Много-много речной воды и много-много морской воды сливается в один поток, ты смотришь на это, и на душе у тебя становится так грустно и одиноко… Отчего? Я и сам толком не пойму. Но это действительно так. Хорошо, если б ты тоже когда-нибудь это увидел.

Потом я взял свой пиджак, счет и медленно встал. Коснулся плеча Морковки, и он тоже встал. Мы вышли на улицу.

От кафе до их дома мы дошли за полчаса. Мы шагали рядом, но так и не сказали друг другу ни единого слова.

Недалеко от их дома текла небольшая речка, и через нее был перекинут бетонный мост. В общем-то, “речкой” ее можно было назвать с большой натяжкой — так, текло что-то непонятное. Больше похоже на дренажную канаву, которую просто расширили. Наверное, когда вокруг простирались поля, эту воду использовали для полива. Сейчас же вода в канаве была мутной, и оттуда шел слабый запах какого-то моющего средства. Течет вообще эта речка или нет, было непонятно. Русло ее заросло летними сорняками, бурьяном, там же дрейфовал по воде раскрытый журнал комиксов, который кто-то выбросил. Морковка остановился на самой середине моста и, перевесившись через поручни, стал смотреть вниз. Так мы с ним и стояли вдвоем — не двигаясь, не меняя поз — довольно долго. Ему, наверное, не хотелось возвращаться домой. Я его хорошо понимал.

Морковка засунул руку в карман брюк, вытащил ключ и протянул мне. Обычный ключ с большой красной пластиковой биркой. На ней значилось: “Склад 3”. Скорее всего — тот самый ключ, который безуспешно искал старший охранник Накамура. Наверное, когда Морковку зачем-то оставили одного в комнате, он нашел ключ в ящике стола и быстро сунул себе в карман. Да, пожалуй, в душе этого мальчика еще столько всяких загадок, которых я и вообразить не могу. Странный ребенок.

Я взял ключ и несколько секунд рассматривал его у себя на ладони. Чувствовал, какой он тяжелый, — казалось, на нем толстым слоем налипли разные обязанности и обязательства массы людей. Под ослепительными лучами солнца ключ казался ужасно невзрачным, грязным и каким-то карликовым. Чуть подумав, я взял и швырнул его в речку. Послышался тихий всплеск. Речка была совсем не глубокой, но мы не увидели, куда он упал, — вода слишком мутная. Мы с Морковкой стояли на мосту вдвоем и какое-то время просто смотрели на речку под нами. На душе стало немного легче.

— Все равно возвращать его уже поздно, — произнес я, будто говорил сам с собой. — Да и наверняка у них есть запасной. Если уж это такой важный склад.

Я протянул руку, и Морковка тихонько взялся за нее. Я почувствовал в своей ладони его маленькую худенькую ручку. Когда-то со мной уже такое было. Где, интересно, ко мне приходило это ощущение? Я сжал его руку, и так мы дошли до дома.

Мы вошли в дом. Моя подруга ждала нас. Переоделась в свежую белую блузку без рукавов и плиссированную юбку. Глаза покраснели и опухли от слез. Наверное, вернувшись, все это время проплакала в одиночестве. У ее мужа в Токио было агентство по недвижимости, и в воскресенье он обычно отсутствовал: либо работал, либо играл в гольф. Она отправила Морковку на второй этаж, в его комнату, а меня проводила не в гостиную, а к обеденному столу на кухню. “Наверное, здесь ей легче разговаривать”, — подумал я. На кухне стоял огромный холодильник цвета авокадо, посередине — разделочный стол-остров. Большое светлое окно выходило на восток.

— Он вроде сейчас получше выглядит, — тихо сказала она. — Я когда увидела его лицо там, у охранника, просто не знала, что делать. Такого взгляда у него раньше никогда не было. Он совсем… Как будто ушел в другой мир.

— Ты не волнуйся, не надо. Все будет нормально, как прежде. Нужно только немного времени. Мне кажется, лучше всего сейчас никаких вопросов ему не задавать. Просто оставить его в покое, и все.

— А чем вы занимались, когда я уехала?

— Разговаривали, — ответил я.

— О чем?

— Да так… В общем-то, ни о чем. Вернее, я один болтал все время — что приходило в голову, все подряд.

— Может, налить тебе чего-нибудь холодного? Хочешь?

Я покачал головой.

— Просто не знаю, как вообще говорить с этим ребенком. И чем дальше, тем больше не понимаю, — сказала она.

— Только не старайся специально вести с ним какие-то разговоры. У каждого ребенка есть свой собственный мир. Захочет — сам когда-нибудь первым заговорит.

— Но он не говорит почти ничего.

Мы сидели с ней по разные стороны стола, стараясь случайно не коснуться друг друга, и вели эту натянутую беседу — типичная встреча учителя с матерью ребенка, который что-то натворил. Когда она говорила, ее пальцы на столе то нервно сплетались, то выпрямлялись, то сжимались в кулак. Я невольно думал о том, что эти пальцы делали мне в постели.

— В школе я ничего сообщать не буду. Просто спокойно поговорю с ним по душам, и все. Будут проблемы — сам как-нибудь разберусь. Ты так серьезно не переживай. Твой сын — умный, хороший мальчик, пройдет время — все образуется. То, что произошло, — явление временное. Сейчас важно, прежде всего, тебе самой успокоиться.

Я буквально внушал ей эти мысли, повторяя одно и то же медленно и спокойно, заставляя ее слушать мой голос. Похоже, это помогло ей немного прийти в себя.

Она сказала, что отвезет меня домой в Кунитати.

— А может, он что-то чувствует? — спросила она, когда мы стояли на светофоре. Конечно, она имела в виду наши с ней отношения.

Я покачал головой:

— Почему ты так думаешь?

— Мне почему-то пришло это в голову, пока я сидела дома и ждала вас. Нет, никакого повода нет. Просто у него очень развита интуиция — естественно, он чувствует, что у нас с мужем что-то не так.

Я молчал. Она тоже больше ничего не сказала.

Мы въехали на стоянку в двух кварталах от моего дома. Она поставила машину на ручник, повернула ключ зажигания и заглушила двигатель. Стих мотор, перестал работать кондиционер, и в машине воцарилась неуютная тишина. Я понимал: она хочет, чтобы я сразу же обнял ее. Я представил ее гладкое тело под блузкой, и во рту у меня пересохло.

— Я думаю, нам не стоит больше встречаться, — произнес я твердо.

Она ничего не сказала в ответ. Ее руки все так же лежали на руле, глаза смотрели в одну точку — на датчик давления масла. Лицо почти ничего не выражало.

— Я много об этом думал, — продолжал я. — И мне кажется, неправильно, что я — часть проблемы. Нехорошо. Для многих людей. Я не могу быть решением проблемы, если я — ее часть.